На Авиньонском фестивале — горячие денечки. Еще бы: на улице — хорошо за тридцать, а на следующей неделе вообще обещают за сорок. Булыжник под ногами плавится, и спастись от жары можно только в театральных залах: там почти рефрижератор. Дресс-код что для программы INN, что OFF один: шорты, майки и что-нибудь на голову.
В зеркале Чеширского Кэррола
В программу INN попала «Льюис против Алисы» режиссера русского происхождения Маши Макеефф из Марселя, где она руководит театром Le Criee. Спектакль играют в пространстве FabrikA, что в километре от крепостной стены (Rampar), окольцевавшей старый город на века.
На общем фоне эта «Алиса» — какой-то неформат для современного театра и фестиваля. Да и не «Алиса» эта вовсе. «Тем интереснее, — думаю я. — Достал этот формат, как униформа официантов — в ресторане с амбициями».
Но Маша Макеефф на сцене разбирается вовсе не с «Алисой» Льюиса Кэрролла (хотя и с ней тоже), а с ним самим — персонажем весьма неординарным и странным. С него-то она и начинает свой спектакль: 14 января 1898 года умирает Чарльз Лютвидж Доджсон, которого мир знает как Льюиса Кэрролла. Его семья, покидая оксфордскую казенную квартиру после смерти родственника, распродает оставшиеся вещи, большей частью странные, и сжигает рукописи. Но рукописи, как говорил персонаж Булгакова, не горят. И начинается…
Какой же восхитительный мир сочинила Маша Макеефф: в нем все, из чего состоит и главное произведение мистера Кэрролла, и не главное, и странности его собственного мира — такого сюрреалистического, малопостижимого, но очень манкого. А натурой он был чрезвычайно одаренной: один из одиннадцати детей семьи священника, математик, логик, философ, фотограф, сам читал проповеди и даже по религиозной части побывал однажды в Москве. Не был женат, но водил дружбу с девочками 12, 13 лет и старше — в хорошем смысле, сколько бы потом ему ни приписывали педофильские наклонности.
Неполных два часа на сцене происходит ироничный жонгляж персонажами из жизни, «Алисы», «Снарка» и научных трудов автора. Виртуозный жонгляж снами, явью, страхами, странностями, местами, кошмарами, шумами, воплем, шепотом… Ведь «Побег Снарка», которым в том числе вдохновлялась режиссер, состоит из 8 воплей в стихах. Сверхъестественная реальность, близкая к голосам детства…
Шарм «Алисе» придает французский язык, то и дело переходящий в английский и обратно. Маски, яркие костюмы (давно забытые на Авиньоне), опера, поп-музыка, большие зеркала, в которых внезапно с душераздирающим криком проявляется морда черного кота — очевидно, Чеширского — с видом драного победителя. А ближе к финалу и собственно на самом финале с зеркала в зал застенчиво глянет чудное кудрявое беспорочное дитя — Чарльз Лютвидж Доджсон, которого мир узнает как Льюиса Кэрролла.
Семеро актеров, среди которых — вокалистка группы Moriarty Розмари Стэндли, удивительно свободны и обаятельны в эксцентрическом жанре, безупречно играют на музыкальных инструментах, поют и танцуют одновременно. И при всей яркости буффонной формы создают тот тонкий мир, что лежит за гранью нашего понимания. Мир таинственный, загадочный и притягательный.
За кулисами Маша Макеефф — хрупкая, немолодая, со светлыми волосами — выглядит устало, как будто сама только ушла со сцены. Извинятся за свой плохой русский: «Это от усталости». Она рассказывает, что когда работала над «Бегом» Булгакова, ей так же был интересен и сам Булгаков, его жизнь.
— А Льюис… Есть много комментариев — научных, страстных, навязчивых или злых. Я, конечно, хотела подойти к его литературному творчеству, но больше — к его загадочной личности, задать вопрос обо всех его вымыслах. Я рада, что вам нравится…
Кстати, в Доме-музее Жана Вилара открылась выставка Маши Маеефф «Trouble-fête».
В зеркале сломанной любви
Программа OFF идет дольше официальной на неделю и заканчивается 28 июля. Потому что OFF — это большой рынок, где французские, и не только, театры показывают свою продукцию в надежде на заключение контрактов и большую гастрольную жизнь по Франции. OFF — это еще и жесткий конвейер с жестким графиком показов и таймингом, нарушать который нельзя под дулом пистолета.
Вот, скажем, я иду в театр «Курящий пес» наконец посмотреть спектакль Марка Розовского «Папа, мама, Сталин и я». Ну не про Масляеву же нам разговаривать? Спектакли в «Псе» начинаются уже в 10.30 — «Король Убю», потом другой. Про Сталина играют в 14.00, после него — еще пять спектаклей. Время на установку декораций (мама дорогая!) — считаные минуты. То есть как только заканчивается предыдущий спектакль — два человека начинают быстро выставлять декорацию (актеры им помогают), проверяют экран, свет/звук — на все про все у них минут 20, и пошли без прогона. А зачем: режим ежедневных показов — это супертренинг. «Никитские ворота» отыграли уже 12 спектаклей из 21.
Вообще, Розовский, который с годами не утратил страсть к авантюрам и риску, в Авиньоне точно рискует: его «Папа, мама, Сталин и я» — очень страшная история, причем документальная. Не политическая — не про кровавый режим, не про диктатуру, как систему, не вообще про страну, часть которой в первой половине XX века посадили, сослали, расстреляли как врагов нарда. А глубоко человеческая.
Была счастливая семья: Семен, советский служащий, Лида, его любимая жена, и их восьмимесячный Марик, кареглазый младенец. И хотя он и родился недоношенным, но растет бойким, для радостной советской жизни. Но жизнь этой ячейки общества одним росчерком пера остановлена: отец Марика получает в общей сложности 18 лет лагерей, родственники, чтоб не испортить себе карьеру, от него отказываются, а мать, так любившая и ждавшая мужа, не сможет простить ему одной лагерной измены, в которой он же ей и признался. Эту постановку Марк Розовский сделал к своему юбилею, и она с успехом идет в Москве.
— Я хотел рассказать, какая была допущена несправедливость в отношении моего отца. Я знаю, что такое безотцовщина. Ко мне в Москве подходят часто люди и рассказывают свои, похожие истории. И тут женщина одна подошла (оказалось, она замужем за французом) и призналась, что не верит, будто на сцене я, которого играет наш молодой артист Миша Озорнин. «Да это я, я!» — говорю ей, а она: «Но вы моложе и так хорошо выглядите…»
Спектакль эмоционально очень сильный, и силен он не схематичным подходом к теме: вот вам Сталин — палач, а вот его несчастные жертвы, горе, беспросветная чернота в истории страны. Нет, и в литературном материале, и в постановке — объем, из которого и состоит жизнь людей. Но такой объем может передать не формальный подход, а игра, подлинная, как сама жизнь. Так и играют Валерий Шейман, Наталья Баронина и Михаил Озорнин, кстати, очень похожий на молодого Розовского. Не сколько внешне, сколько озорным глазом, ироничностью, дерзостью.
Титры с текстом бегут быстро, и текста много, чтобы успевать следить за трагедией одной сломанной любви. Но энергия игры артистов — такой силы и накала, что на экран можно не смотреть: слова только уточняют детали. Рядом со мной какая-то дама все время шепчет: «S'est impossible, s'est impossible…» Русских среди зрителей нет. На поклонах люди вставали, я видела, как некоторые плакали.
После спектакля спрашиваю Валерия Шеймана: «Насколько сложно каждый день играть такой спектакль? Или техника спасает?»
— Непросто. Тут хочешь не хочешь — подключаешься, иначе не получится.
Спектакль «Папа, мама, я и Сталин» (под таким названием он идет в Москве) — точно урок истории. Не книжный, не лекционно-заумный, а с мощной эмоцией, который следует видеть в первую очередь нашим беспамятным соотечественникам — и взрослым, и школьникам. Ведь спасти нас могут лишь принадлежность к истории и чувство участия в ней. В данном случае — силой хорошего театра.
_Yalta_naberezhnaya.jpg/dw900h500.jpg)
