В Калининграде завершился 11-й Международный конкурс органистов имени Микаэла Таривердиева. В финальном этапе молодые музыканты должны были исполнить одну из частей органной симфонии мастера. Играли «Чернобыль». Я услышала ее впервые, и мне хватило одной «Зоны», чтобы выйти из собора с заплаканными глазами. Как оказалось, вдове композитора Вере Таривердиевой тоже.
Это интервью мы планировали записать о конкурсе, а получилось о Чернобыле, как раз в ожидании второй части «Quo vadis?», которую готовился исполнить следующий претендент на первую премию.
— Микаэл Леонович в своей книге «Я просто живу» вспоминает, что на премьере симфонии «Чернобыль» присутствовал инженер АЭС. Он плакал, пока Таривердиев играл. Если честно, я сама была близка к этому, когда слушала «Зону». Вы ведь были там непосредственно после аварии?
— Да, мы вместе ездили туда в сентябре 1986 года.
— А вы видели фильм, который сняли американцы?
— Нет, его я не видела. Но очень хочу посмотреть. Просто пока времени не было. Я видела все документальные фильмы о Чернобыле, над которыми работал Микаэл Леонович. Таривердиев в принципе не часто работал над документальным кино, но от этой темы отказаться не мог. Потому что для него это было потрясение жизни. Мы жили с этим: с похоронами Владимира Шевченко, с ликвидаторами в доме… Когда я вспоминаю Чернобыль, то слезы подступают к глазам и перехватывает дыхание.
— Не боялись ехать?
— Ну как… Нам было любопытно. Когда мы туда поехали, Микаэл Леонович выступал перед ликвидаторами. Да и вообще, компания сложилась замечательная. Я тогда работала в газете «Советская культура», и партия, правительство обязали нас организовать концерт. Я собирала людей, кто мог бы поехать выступить. Естественно, первым среди них был Таривердиев. Он бы просто не отпустил меня туда одну, и ему было интересно. А еще с нами поехали Элина Быстрицкая и Николай Крючков. Такой компанией они давали концерт в зоне для ликвидаторов.
Когда он закончился, нас собрали в большой военной палатке. Стали кормить обедом, и после этого Микаэл Леонович спросил у генерала: «А как же станция? Вы же обещали нам показать станцию». Генерал тогда переспросил еще: «Вы это серьезно?!» Таривердиев был абсолютно серьезен. Тогда нас посадили в «газик» — были такие машины — и повезли к станции. Конечно, мы не прямо у стен были. Это зона того уровня, в которую ликвидаторы заходили на 1 минуту, не больше. Представляете?
— Куда именно вас привезли?
— Мы были километрах в 10 от станции. Видели ее. Потому что тогда еще не был сооружен саркофаг. Когда мы уезжали, то пищали на всех детекторах. Нам сказали выбросить одежду, когда доберемся до Киева. Что мы и сделали.
— Американский «Чернобыль» расколол людей на два лагеря. Кому-то очень нравилось, а кто-то указывал на историческую недостоверность. Если бы Таривердиеву предложили написать музыку для него, что бы он ответил?
— Конечно, согласился бы. Я вас уверяю, он бы примирил оба эти лагеря своим решением. Помните, ведь в «Семнадцати мгновениях весны» тоже не все документально, и в этом тоже картину обвиняли. Но она признана шедевром. И мне кажется, музыка сыграла в этом не последнюю роль.
— После Микаэл Леонович работал вместе с Ролланом Сергиенко над серией документальных фильмов о чернобыльской трагедии.
— Да, все верно. Во время съемок одного из этих фильмов произошла невероятная, даже мистическая история. Микаэл Леонович записывал пронзительнейшую тему под сцену похорон Владимира Шевченко. Это тот документалист, который снимал сразу после аварии и умер собственно от радиации. Таривердиев всегда записывал у себя дома и тогда получился совершенно замечательнейший фрагмент. Они со звукорежиссером решили сделать перерыв и потом вернуться, чтобы свести с многоканального магнитофона на стерео. Я их покормила, мы вернулись в студию, стали сводить. И тут поняли, что на магнитофоне ничего не записалось. То есть музыка, именно эта тема, исчезла. И мы услышали, как она звучит из открытого окна, на улице. Если бы я была одна или нас было двое, то мы сочли бы это помутнением. Но в комнате было пять свидетелей! А Микаэл смекнул и сказал: «Ну вот, уже украли!».
— И правда мистика. Что было потом?
— Он ее, конечно, перезаписал. Но прям та не получилась. Микаэл вернулся к этой теме еще раз, когда делал музыку к спектаклю «Мария Стюарт», где был реквием королевы. Это было потрясающе… Собственно, это была последняя музыка, которую он написал. Микаэл Леонович отдал ее в театр Ермоловой, где ставился спектакль, и мы улетели в Сочи. А вернулась оттуда я уже одна.
— Вы так и не поняли, как технически запись пропала с магнитофона?
— Это было не технически, а чисто феерически. Вот говорят же — Бог есть. А если Бог есть, то он творит чудеса. Вот это было чудо. У Роллана Сергиенко даже есть рассказ по этому поводу. Точнее, это было письмо. Но не мне, а Микаэлу Леоновичу… Я сейчас заплачу…
— Простите…
— Оно начинается так: «Я принес тебе цветы»… Ладно, не буду… «Цветы к ногам твоим в гробу»… Он пишет Микаэлу и описывает эту историю. Что он хотел рассказать ее на похоронах, но ему было неудобно, неловко. Что, как только Роллан положил к ногам его цветы, зазвучала эта тема… Вот до чего доводит Чернобыль.
— Я сама там не была, но чувствовала все через симфонию.
— Да. Потому что это и есть Чернобыль. Но эта симфония не только о трагедии. У Микаэла Леонова есть концерт для органа «Кассандра». Собственно, с него начался его поздний период творчества. И к нему тоже есть словесное предисловие: «Люди изобрели порох в мирных целях, чтобы делать тоннели в скалах, а его стали использовать как оружие смерти». И там целый перечень таких аналогий. Это был 1984 год. Не было никаких предпосылок трагедии, а через 2 года вот… Я повторю еще раз: симфония «Чернобыль» не только о Чернобыле. Она о том, что наступает время апокалипсиса. Это было его предчувствие. Он его выразил сначала в «Кассандре», а потом в «Чернобыле».
— Но в той же биографии он пишет, что не собирался писать о трагедии. Музыка сама из него шла.
— Из него вся музыка сама шла. Она просто падала ему на голову и все. Он гений, и я это видела. Вы можете не быть знатоком классической музыки, не быть знакомым с творчеством Таривердиева, но его произведения попадут в вас. Причем абсолютно любые: разной сложности, настроения, что ни послушай — все доходит. Он был прекрасным ретранслятором оттуда (указывает на небо. — И.Н.), настоящим чудом, как та улетевшая музыка.
— Простите, что вернула вас в эти эмоции. Я сама их неожиданно испытала, когда слушала «Зону». Мне кажется, об этом надо говорить.
— Эти эмоции и есть самое существенное, о чем люди могут говорить. Отчасти поэтому я задумала конкурс органистов.
— Вы начали его 20 лет назад, отчасти чтобы перенести боль от утраты мужа. Почему в программке конкурса написано, что задумка была авантюрой?
— Потому что это так и было. Во-первых, всем была немного странна сама идея. Почему Таривердиев — и конкурс органистов? Во-вторых, было непонятно, как начинать. Грамотные люди мне посоветовали создать учредительный документ, который в итоге подписали министры культуры Грузии, Армении, России, министерство по делам СНГ и администрация калининградской области. Но это лишь документ. А где брать бюджет? Как все организовывать? Мы взяли за основу программу конкурса Чайковского и буквально по факсу и почте стали рассылать письма ряду выдающихся мировых музыкантов. А они, на удивление, согласились. Таким образом все просто сложилось. Конкурс тут же получил резонанс в международных кругах.
— Пока я летела в Калининград, читала интервью Павла Когана (художественный руководитель и главный дирижер Московского государственного академического симфонического оркестра. — И.Н.). Там он говорит, что «конкурс — это спорт, а музыка и спорт несовместимы». А как вы считаете?
— Ну, во-первых, в самом спорте может быть элемент художественности. И все самые яркие спортсмены тому пример. Вспомните хотя бы древнегреческую скульптуру метателя диска! Поэтому такое высказывание просто схоластика. В любом случае мы сравниваем исполнителей в нашем уме и воображении. Вот я, например, не отдаю предпочтение Павлу Когану в качестве дирижера. В моем личном конкурсе победит скорее Зубин Мета (дирижер индийского происхождения, музыкальный посол мира со стороны Израиля в странах арабского мира. — И.Н.). Безусловно, в этом есть большая доля вкуса, но и большая доля объективности. Пусть конкурс, по мнению Когана, имеет спортивный характер, но он вовсе таким не является. Ведь Бах соревновался со своими современниками и побеждал их. Его это не смущало, и он не перестал быть при этом Бахом.
— Почему главный приз конкурса именно «Янтарный ангел»?
— Всегда хотелось, чтобы ангел нас сопровождал. Но «ангел» не первый приз. Его получает лауреат первой премии. А так у нас денежные призы. Но именно первая премия сопровождается «ангелом». На самом деле, это получилось случайно. Как и очень многое в нашей жизни. После первого конкурса я ехала в город Екатеринбург на поезде в составе большой кинематографической делегации на фестиваль, где мы представляли фильм «Лакримоза» Татьяны Скабард о Микаэле Леоновиче.
С нами в купе ехал художник Леонид Тишков. Мы как минимум полночи проговорили, и он был так впечатлен рассказами про конкурс, что стал мне по факсу слать органных ангелов. У них крылья были как органные трубы, но они были все печальные почему-то. Случайно Василию Симонову попался рисунок этого ангела, который просто был вложен в один из первых буклетов. И он предложил сделать его символом конкурса — янтарного ангела на органной клавише. Так что с третьего конкурса он нас и сопровождает. А первого «ангела», кстати, получила латышка Ивета Апкална. Сегодня она одна из самых знаменитых органисток в мире.
— Какой красивый символизм получается!
— Только у нас он не передается как корона — каждый конкурс выбирает своего победителя.
