В понедельник прокуратура утвердила обвинительное заключение по делу о смертельном ДТП с участием Михаила Ефремова. Впереди суд, и один Бог знает, какое наказание назначат артисту.
А накануне мы побеседовали о страшной трагедии и, конечно же, о многом другом с ближайшим другом Михаила, его крестным отцом, замечательным артистом Василием Мищенко. Он считает себя неудобным для режиссеров артистом. Однако Олег Табаков, Валерий Фокин, Сергей Соловьев и многие другие брали в работу именно его. Потому что Василий Мищенко ни на сцене, ни на экране не соврет — ни в чувстве, ни в жесте, ни на крупном плане, ни в эпизоде. Да и в жизни он предпочитает некрасивую правду гладенькому глянцу — а это привилегия сильных. Артист, режиссер, продюсер Мищенко отмечает солидную дату — 65 лет.
Предатель и сын предателя
— Василий, ты производишь впечатление человека, который выживет в любых условиях. Одиннадцать лет в театре без ролей — уходишь в кинорежиссуру, где тебя, замечу, никто не ждал, стал продюсером. Редкая сопротивляемость актерского материала. Откуда это качество — из детства?
— Нет, в детстве я жил, а не выживал. Но жили мы бедно, на Дону, в шахтерском поселке Шолоховский, но к Шолохову шахты не имеют никакого отношения.
— Ведь шахтеры в советское время хорошо жили. Разве нет?
— Они-то хорошо жили, только мой папа был предателем Родины.
— В каком смысле?
— Ну, он всю войну провел в концлагере в Германии, в Людвигсбурге. Там и маму нашу встретил — они влюбились, и любовь спасла их. Когда войска второго фронта освобождали лагерь, к нему подогнали два эшелона, и, как мама рассказывала, им всем предлагали на выбор: сесть в вагон, что шел на запад, или в другой — что на восток. Но мама сказала отцу: «Поехали, Костя, домой. Куда ж еще?» Мама уже беременна была моим старшим братом Мишей. Я-то средний, а есть у меня и младшая сестра, живет в Праге, замужем за чехом.
Я иногда фантазировал: а что было бы, выбери они другой поезд и не вернись бы на Дон? Все равно бы мы родились, раз их Господь уберег в этой мясорубке. Отцу ведь в 41-м было 25. Он, молодой необстрелянный танкист, вместе с такими же пацанами, как сам, попал в плен под Белой Церковью. А их генералы сели на маленький самолет и улетели, сказав: «Ждите подкрепления». И они ждали и дождались: наши самолеты сбросили им тюки. «Мы обрадовались, — отец потом рассказывал, — а когда открыли, там только алюминиевые ложки, миски и скобы были. Ни еды, ни топлива, ни боеприпасов». Пацаны эти бились до последнего снаряда и пока хватило топлива, а потом… Ну что говорить: просто сдали армию генералы, предали, кинув в этой мясорубке. Сразу плен, концлагеря… Их миллионы были, что канули в вечность.
— Потрясающая история! Не хочешь фильм про это снять?
— Хочу. У меня и сценарий написан: «Предатель». Так отца называли, когда он вернулся из Людвигсбурга. Судьба меня забросила в этот городок… Не помню, у кого это сказано: «Пуля, убивающая сегодня, убивает поколения». И вот тебе тема: люди, которым не пришлось бросаться на вражеский дзот, водружать флаги над Рейхстагом… Почему они были с клеймом предателей? За что?
Папа рассказывал, как их вели под конвоем, гнали, как скот, — молодых, лысых ребят, рваных, грязных. Посадили прямо на землю в чистом поле — ни воды, ни еды. В сарае стали что-то искать поесть — нашли только кожу коровы, да такую старую, что, видать, еще с довоенного времени. Так они за нее дрались, чтобы урвать хоть кусок и пожевать его. Или доставали из нор сусликов, разрывали их руками — уже не люди, уже как звери были. Каждый думал только о себе: лишь бы выжить.
— Вот и ты, родившийся после войны, через отца своего знаешь о ней страшную правду. Как после такого, после честных книг о войне, которые есть, смотреть новые фильмы про войну? Они же в массе своей — пластмассовые, почти как игра в стрелялки/убивалки, где никого не жалко.
— Знаешь, я стараюсь не смотреть. Когда натыкаюсь на такой «киноботокс», где у снайперши на войне накачанные губы, подведенные глаза, — мне, извини, блевать хочется. И обидно за своих родителей и родителей других ребят, которые положили жизни, молодость свою на алтарь, а мы вот так коверкаем их память. Вот почему мой отец не любил рассказывать о войне: для него это был ад… Сразу начинал запивать и погружался в какое-то тотальное небытие. И тогда мать говорила: «Не трогай отца».
А в Людвигсбург я действительно попал, с гастролями. Помню, в пивной, к нам подошел мужчина, спросил: «Вы русские?» — и рассказал, что его еще мальчиком во время войны привезли в Германию. И он после войны побоялся возвращаться в СССР и там остался. Работал у хозяев. Он пригласил меня в дом — богатый такой, с хозяйством, с женой-немкой. И мы с ним так напились — плакали, песни пели, и он потом мне показал, где находился концлагерь… Только там уже был салон автомобилей — серебристый, шикарный.
Побег к Джону Леннону
— Мы были подворотней: росли на улице, бегали в трусах, пускали кораблики по лужам… Малолетки, а играли с настоящим оружием. Этого добра после войны в земле столько валялось! И снаряды взрывались, и двоих мальчишек у нас убило… Мы думали, что война — это фейерверк и победа. Однажды бросили мину в костер, да еще по ней били палками, чтобы быстрее взорвалась. Но, на наше счастье, не взорвалась.
— То есть ты с оружием поиграл?
— Еще как! Я в третьем классе тогда был. И до конца школы у меня дома хранились автомат и два пистолета — один немецкий и наш ТТ. Но после того, как я применил его в драке, заступаясь за друга, в дом пришли с обыском. Не посадили: во-первых, я был несовершеннолетним, а во-вторых, говорю же, оружия было как грязи. Но все-таки один пистолет не нашли — и когда позже я уезжал из дома, то подарил его своему товарищу Ромке из нашей музыкальной группы. Той самой, с которой мы бежали в Лондон…
— В Лондон? Зачем?
— Мне было 13 лет, ребята — чуть старше. По радио, которое тогда глушили, в первый раз мы услышали «Битлз». И «битлы», вот поверь, полностью перевернули нам мозги. Захотели создать свою группу, но никаких электрогитар в шахтерском поселке не было, и мы сами делали их из деревяшек: паяли, клепали — и пели. Один из нашей четверки мог переводить тексты, потому что серьезно учил английский. И однажды решили бежать в Лондон. Мы были такие дураки наивные: собрали деньги, разработали маршрут, как добраться до Лондона… Какие там визы, кто про них в шахтерском поселке знал? Но мы свято верили, что будем носить за Джоном, Полем, Ринго и другим Джоном чемоданы, чай им заваривать, картошку жарить… И, может, даже сыграем вместе. Глупость! Но она же, как смелость, города берет.
Так мы добрались до Измаила на поезде и проникли в порт. Более того, дали денег, чтобы нас спрятали в трюме корабля, который шел в Одессу, а оттуда до Лондона на торговом судне — рукой подать. Кто бы нас пустил! Но об этом мы не думали.
— Василий, какое крутое детство: в 12 лет — оружие в доме, взятка в порту, побег за границу, и это при железном-то занавесе!
— Все как-то тогда было проще. В порту нам мужики сказали, сколько будет стоить пересидеть в трюме до Одессы. И мы заплатили, тихо сидели, и я помню, как вдруг над головой по лестнице застучали сапоги, дверь распахнулась, и свет фонарика в темноте ударил по глазам…
А потом нас допрашивали. Причем каждого держали в одиночной камере, чтобы между нами не было сговора. А у нас один сговор: Лондон, группа «Битлз». Мой следователь из картины «Оттепель» — оттуда. Я же помню, как сердце колотилось: не знали же, чем все закончится! Меня тогда следователь и назвал изменником Родины: нам реально шили дело, думали, что мы — диверсионная группа, пусть и несовершеннолетние. Война-то была недавно, все помнили, что дети партизанили и поезда под откос пускали. На полном серьезе спрашивали, кто руководил нами, а мы говорили то, что было, и поскольку наши показания сходились, нам поверили и отпустили, назвав малолетними придурками.
— Еще повезло, что так легко отделались. Могли и в колонию для несовершеннолетних определить.
— В школе линейка была, стоял вопрос об исключении из школы, но не все были с этим согласны, и нас оставили. А отец выгнал меня из дому… По следам этой истории я сделал моноспектакль, предлагал, чтобы он в «Современнике» шел, но мне отказала Галина Борисовна Волчек.
Поработал в театре несколько лет, и моя мечта все-таки сбылась: я оказался в Лондоне — на гастролях, со спектаклем «Крутой маршрут». Я был там пару дней, после репетиции вызвал машину и попросил водителя провести меня по знаковым битловским местам. Перед тем как сесть в такси, позвонил товарищу в Шолоховский. «Давай, — сказал он, — ты единственный, кто осуществил нашу мечту». Водитель повозил меня, все показал, и оказалось, что он однажды вез в аэропорт самого Ринго Старра! На меня эта история сильно тогда подействовала.
Первый ход — «спасательный», козырной
— Играл с огнем, а в Москву побоялся ехать — поступать на актерский?
— Побоялся, потому что в провинции все знали: в Москве только блатные, «не рыпайся, там все куплено-схвачено»… Отправился в Краснодар — туры прошел, а экзамены завалил. Зато, добираясь из Краснодара до Ростова, в полупустом автобусе от тоски читал газету — и увидел объявление, что при Волгоградском театре кукол набирают студентов. И рванул туда, а уже после оказался в ГИТИСе, в первом наборе Олега Табакова. Самого звездного и самого, между прочим, несчастливого курса. Лена Майорова, Саша Марин, Андрей Смоляков, Сергей Газаров, Лариса Кузнецова, Леша Селиверстов… Но ему тогда не дали с нами открыть театр. А был бы театр — может, и судьба у нас сложилась бы иначе, и у меня в том числе. И Ленка Майорова осталась бы жива, не сгорела заживо, как факел… Но все-таки позже Табаков добился открытия театрального подвала на Чистых прудах.
— Тебе-то как раз грех жаловаться на судьбу, которая началась с козырных ролей, — и в театре (Акелла в «Маугли»), и в кино: главная роль у Сергея Соловьева в «Спасателе»…
— Соловьев пришел на наш первый дипломный спектакль «С весной я вернусь» Валеры Фокина и позвал на пробы. А до этого Никита Михалков утвердил меня на роль Славки в «Пяти вечерах», но Олег Павлович тогда не отпустил. Сказал, что дипломный спектакль у нас и что «еще наснимаешься». И вот начинаю сниматься, но вижу, что Соловьев как будто не видит меня, а все внимание — Тане Друбич. Я внутренне обижался, но как-то оператор картины Павел Лебешев мне сказал: «А Никита никогда тебя снимать не будет». — «Почему это?» — «Он любит сам открывать имена. А поскольку тебя открывает Соловьев, то Никита вторым никогда не будет. Соловьев тебя вычислил, и все, что ты делаешь, его устраивает».
— Ты сам теперь снимаешь кино как режиссер. Любишь открывать имена?
— Вот Виктор Павлюченков сыграл у меня главную роль в сериале «Батюшка». И хотя мне канал навязывал своих артистов, упирая, как всегда, на пресловутый рейтинг, я Павлюченкова отстоял. И не ошибся: он был в кадре настолько подлинным, что зритель сопереживал ему. Во всех монастырях теперь есть этот фильм. А еще я очень люблю подтягивать в кино стариков, чтобы они не были забыты. Тамара Семина, Георгий Юхтин, Левушка Борисов, Евгений Леонов-Гладышев. Мне жаль, что кино стало тотально продюсерским: продюсеры лишают режиссера голоса. Для них один бог — рейтинг. Сядут на одного актера, и давай его дербанить.
— Сейчас Сашу Петрова дербанят. Настолько силен продюсерский диктат? Или ты один страдаешь от него?
— Не я один. Мне тут позвонил один хороший режиссер, предложил сняться, прислал роль. Я прочитал, говорю, что там зацепиться не за что, а он: «Так решил продюсер, — и еще добавил: — Что со стола упало, то осталось режиссеру». Для продюсеров, которые вчера пирожками и ботинками торговали, кино — это бизнес. Я с ними спорю, может, поэтому пять лет меня не снимали. Я же сам в кино все прошел на практике: был администратором, кастинг-директором, сорежиссером, водителем, осветителем, дольщиком (это не про деньги, он с оператором связан). То, что на высших режиссерских курсах проходят за два с половиной года, я прошел за два с половиной месяца. Когда снимался у Геннадия Полоки в фильме «Мое призвание», я не убегал после съемки, а садился сзади режиссера и смотрел, как происходит это шаманство. Учился, наблюдая. И работал в «Современнике».
Пробы, самопробы и Аль Пачино
— А сейчас у кого снимается неудобный артист-спорщик?
— Снимался у Прошкина-старшего в «Сарматах». К счастью, он режиссер и продюсер в одном лице. И не было никаких проб. У нас там с Виктором Сухоруковым две возрастные роли. Я был натянут как струна — такой режиссер дал возможность с ним поработать, и я поначалу на ощупь шел, волновался. Психологически непростая у меня там роль, я — смотрящий за табуном, живу в степи. Мне не пришлось ничего нового осваивать. Лошади у меня с детства, вскочил в седло и помчал. А натура там потрясающая — степи под Оренбургом, Прошкин там все свои фильмы снимал. Когда сам начинаю снимать и мне нужен конкретный артист, я прошу связаться с ним. А мне докладывают: звонили, мол, не отвечает. Но я-то парень ушлый, сам звоню и узнаю, что никто не звонил. А почему? Потому что хотят своих подсунуть. У меня самого с Говорухиным так и было. Выхожу однажды из павильона «Мосфильма». «Привет, — говорит, — ты куда пропал? Хотел тебя снимать. Кастинг-директор сказал, что ты уехал».
— А как ты относишься к самопробам? Это теперь распространенная практика у кастинг-директоров? Артист сам себя снимает на телефон и отправляет специально обученным людям.
— Это за гранью добра и зла. Актер таращит глаза в телефон, наигрывает. Я и пробы живые не люблю, часто отказываюсь. Если вы меня не знаете как артиста, что я буду вам доказывать? Я жизнь прожил в этой профессии.
— Это, Василий, гордыня.
— Да почему гордыня? Это оскорбление и унижение артиста. Я представляю, как Аль Пачино пошел бы на пробы. Я не сравниваю себя с ним, но в Нью-Йорке, когда «Современник» был на гастролях, я помню, как он приходил к нам на спектакль и потом сказал: «Какие вы счастливые, ведь вы наследники Станиславского».
Когда земля уходит из-под ног
— Тебе повезло, что ты работал с Волчек, а учился у Табакова. Два колосса из советского времени, так успешно вписавшиеся в новое время. Что взял от них, чему научился?
— При всех проблемах, которые у меня с ними были, — это моя жизнь, и, оглядываясь назад, я им благодарен. Они блестящие менеджеры и организаторы, которые радели за свой дом. Увлечь, организовать, достичь какой-то цели — это от них. Ведь в тот день, когда Галина Борисовна умерла, мы в «Современнике» играли «Анархию». В антракте узнали: это как гром было, как удар в челюсть на ринге, и ты не понимаешь, где небо и где земля. Мы не знали, куда себя деть. И на втором акте было странное ощущение: а зачем вообще все это — сцена, спектакль? Ведь за неделю до этого я зашел к ней в ложу поздравить с днем рождения. «Ну что, Вась, нагулялся? Возвращайся в дом», — сказала она.
— Артисты обычно жалуются на зависимость от всех и вся, прямо им век воли не видать. А ты сегодня чувствуешь себя свободным?
— Да, потому что нахожу работу сам. Я отвечаю за себя сам, за свою семью. Я благодарен Табакову и Волчек. Понимаю, что я неудобный актер: на репетициях задавал вопросы, чего режиссеры не любят, выступал на собраниях. Я не подарок, и у меня есть вина перед театром. Может, надо было мне быть мудрее, если не сказать похитрее, не выступать на собраниях. Были минуты отчаяния? Были. Когда я одиннадцать лет просидел в театре без работы, я понимал, что никто мне не поможет. Но решил: буду делать спектакли, буду снимать кино. У меня уже восемь фильмов, и четыре я спродюсировал. Я добиваюсь проекта и, отвечая за его художественную составляющую, знаю, что производственная часть у меня за спиной прикрыта людьми, которым я доверяю. Когда я с продюсерами каналов ударяю по рукам, потом не говорю: «Знаете, я не уложился в бюджет, дайте еще денег». Но если ты, актер, сам строишь свою судьбу, важно не предавать самого себя и слушать свой внутренний голос.
Крестный отец Миши Ефремова
— Миша Ефремов — твой друг и, более того, крестник, а ты его ни разу не снял в кино. Почему?
— У него слишком большая ставка. Близким человеком он мне стал с тех пор, как выбрал меня своим крестным отцом. Мы его и Лену Яковлеву тогда покрестили вместе с Раечкой Ленской (Раиса Ленская — легендарный секретарь Олега Ефремова. — М.Р. ). Это было лет 25 назад.
— Миша воцерковленный человек?
— Я бы сказал, что он в пути. С уважением относится к вере. Хотя грешит, кается потом, понимая, что накосячил, и очень мучается. Он человек совестливый, ранимый. В хорошем смысле слова.
— А так не скажешь.
— Это защитная маска у него — специально браваду может сделать. Мы ездили с ним на Афон, беседовали о религии, много на разные темы говорили, и о его работах тоже. Так, мне не нравились, некоторые его выступления со сцены, но я его не осуждал. «Я актер, я занимаюсь профессией», — говорил он. И еще: «Ты пойми, мне их кормить надо. Я же несу за них ответственность». И если оглянуться, он же никого не бросил. Мало того, что шестеро детей, так он еще и их матерей содержит.
— После случившегося многие винят прежде всего друзей: мол где вы все были, не остановили от пьянки?
— Неправда это. А что, надо было приковать его наручниками? Это просто большое несчастье. Я тоже садился пьяным за руль: разбился на машине так, что двигатель в салон вошел, я весь в крови был. Но после этого случая навсегда прекратил. И Мише Господь дает шанс на переосмысление чего-то важного в жизни. Но он не преступник: преступник следит за жертвой, готовится.
— Я вот думаю, что все-таки ваше поколение актеров — пьющее, традиционно причем. Не то что нынешние артисты, весьма техничные и деловые.
— Мы были пьющие, а до нас — Даль, а до нас — Высоцкий. А нынешние — нюхающие, чтобы без запаха, но был кураж. Новые поколения, как я подмечаю, к этому склонны. А с алкоголем... Вот я в «Современнике» лет двадцать назад начал репетировать роль Ивана в постановке Валерия Фокина «Карамазовы и ад», но на полдороге узнал, что на Ивана приходит другой артист. И режиссер не стал ничего мне объяснять, только: «Так получилось, извини». Это не его решение было, он предложил сделать другую роль, сказал: «Поверь, тебе не будет стыдно». И я сыграл Смердякова, но боль была такая... тебе же указали место — «будешь обслуживать». И я ушел в штопор: шашки наголо, и вразнос. Душа остро реагирует: сначала сделаешь, а потом начинаешь локти кусать, что накуролесил. Думаешь, Миша теперь не жалеет? Все господин случай.
— Какого ты, его крестный отец, отвечающий за него перед Богом, ждешь приговора?
— Я боюсь, чтобы его не отправили на поселение. Лучше уж колония. Он же не убежал, не прокапался, чтобы утром заявить, будто был трезвым, не отказался. Это говорит о нем как о человеке. Следствие закончилось, ждем суда. Будем принимать все как должное. Если его отправят в колонию — и в колонию поеду, и свидание с ним попрошу.
— У тебя серьезный рубеж — 65. Как бы ты охарактеризовал свою жизнь?
— У Володи Высоцкого есть такая фраза: «Мы из породы битых, но живучих» — это ко мне. И стихи его тоже:
— Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу,
Перемахну забор, ворвусь в репейник,
Порву бока и выбегу в грозу.
