Сталинская конституция, брежневская или написанная под Ельцина… Все во мне противится утилитарному подходу. Но, по-видимому, он есть единственно правильный оценочный критерий.
в нашем инстаграм Ода утилитарности
Английская художница Дженни Савиль говорит: «Сила живописи в том, что она бесполезна». Вероятно, имеется в виду: украшенное рисунком полотно не способно ни на что повлиять. Хотя это не совсем так, мы знаем: изображению Богоматери с Младенцем принято поклоняться (молитва сама по себе преображает человека и окружающую реальность), а открытию второго фронта Второй мировой предшествовала (и способствовала?) привезенная на переговоры Сталина с лидерами антигитлеровской коалиции выставка картин советских живописцев, изобразивших милитаристские ужасы.
Речь не о глобальном или узкопрактическом подходе к искусству, не о том, что без картин можно обойтись (и сколькие обитатели планеты благополучно обходятся), а об утилитаризме как извлечении удовольствия из созерцания гармонично построенной композиции, цветовой гаммы, казалось бы, не ассоциирующегося напрямую с нашей жизнью изображения, из скрытого подтекста, удивительным образом улавливающего наше родственное к нему отношение.
Владимир Набоков выступал горячим противником отягощения литературы какими-либо воспитательными и идеологическими функциями, примером собственного творчества доказывал: единственная задача словесности (кисти и резца) — завоевать, завербовать, привлечь, поразить приверженца эстетическим вывертом, интеллектуальным гурманством. Однако, разве не политизированной агитацией пронизан его «Дар», развенчивающий Н.Г.Чернышевского? То есть опять: расчетливый утилитаризм (не меркантилизм!) движет помыслами и подспудно диктует свою волю и авторам, и воспринимателям.
К формуле Дженни Савиль, которой открыл эти заметки, присовокуплю: живопись бесполезна, как сны. Какой в них материальный прок? Но без сна (и фантасмагорических видений наяву, скажем, Сальвадора Дали) жизнь неполноценна. А то и обречена на болезни и быстрое истаивание. Сон–живопись–литература — загадочное топливо, без которого бытие хиреет.
Утилитарна ли демократия?
Справедлив вопрос: утилитарна ли демократия — в широком нынешнем, а не древне-греческом понимании термина; оправдан ли, например (мелкий пример, абстрагирующийся от эмоций), снос Киноцентра на Пресне, фасад которого с нанесенным на него ромбовидным, отчасти клоунским узором уже доставлял радость? Уничтожение этой не то чтобы архитектурной жемчужины, не то чтобы памятника культуры (хотя в определенном смысле так и было) стало свидетельством бесправия и бессилия тех, кто хотел отстоять, сохранить, сберечь дорогие сердцу флюиды и кирпичики. Восторжествовал, вос-превалировал мотив, опять-таки утилитарный: участок (и площадка, где крутят сновиденческие фильмы-миражи) центровой, денежноизвлекательный, прибыльприносящий, а коли так — надо интенсифицировать дивиденды. Не за счет же попкорна, авторского кино или блокбастеров это делать! Перед столь весомым аргументом отступает бесполезное любование ромбиками.
Справедливая предпосылка для уничтожения?
В глубине души знаем: не очень. И даже совсем не… Но мы ведь подготовлены к такому повороту, причем подготовлены литературно, театрально, едва ли не с пеленок: вишневый сад подлежит вырубке (а Лосиный Остров вытаптыванию; жаль в придачу и Химкинский лес), а коттеджи будут построены, трассы проложены, киты и касатки убиты или замкнуты в водной тюрьме для продажи в океанариумы. Особая изощренность, если половые члены пускающих фонтаны гигантов украсят салоны элитных яхт (конкретно миллионера Онассиса, сделавшего свои миллионы, развеянные впоследствии потомками, — читай Теодора Драйзера, — в том числе на истреблении взрослых китов и китят; еще одна пикантность — этими уничтожительными китобойными экспедициями руководил нанятый Онассисом бывший гитлеровский пускатель человеческой крови). Если (временно) запрещено убивать людей, сгодятся животные.
Монетизирующие любой шанс
Разгадка тоталитаризма и утилитаризма — в противопоставлении и сопоставлении любующихся фасадами и не любующихся ничем, читающих и не читающих, умеющих извлечь урок из прочитанного и не умеющих извлекать уроки. Одни понимают, кожей чувствуют уникальность каждого деревца, каждого заката и рассвета, каждого дорогого душе воспоминания — исторического здания, имеющего помимо коммерческой или, скажем так, градообразующей ценности еще и духовную; другие — бездумно и оголтело монетизируют любой шанс и миг, взвешивают на весах выгоды любой повод. Выбор делается не в пользу вечного, а в угоду сиюминутному. Вот и остаемся голыми на сквозняках эпох.
Обаяние зла
Детям (и взрослым, которые умеют скрывать свои тайные склонности) нравятся отрицательные персонажи: они ярче, эффектнее, колоритнее гладеньких, причесанных положительных и являют собою воплощенное торжество затаенных мечтаний о запретных плодах, которые хочется сорвать и надкусить.
О непростых взаимоотношениях усатого вождя народов и автора романа «Мастер и Маргарита» изданы мегатонны исследований. Меня занимает неожиданный ракурс этой темы: если бы людям, всему населению планеты предоставили выбрать жизненный путь — Сталина или Булгакова, — чей пример они бы предпочли, какую биографию с большей охотой к себе и на себя примерили? Подозреваю, 99% захотели бы непререкаемой власти, понукания миллионами рабов, громких превозношений. Валтасаровых пиров. И плевать на миллионы жертв. А как без них? Посмертное незабвение и вовсе несопоставимо: жалкое положение писателишки, просителя, выклянчивающего, молящего вождя о снисхождении, — и положение всемогущего тирана. Бесконтрольная вседозволенность похлеще, чем мучительный поиск эстетического и социального совершенства.
Повелители мух
Маленький человек и мелкий человек — речевые и смысловые синонимы или идентичные понятия? Акакий Акакиевич — маленький или мелкий? Чичиков — мелкий? Или он мелкий бес? Коробочка — мелкая? Или с двойным дном? Хлестаков — мелкий? Или будет покрупнее городничего?
Мелкие и маленькие никому не интересны? С их записками сумасшедшего и шинелишками? Еще как захватывают такие повествования!
Крупный — тот, кто правит, повелевает миром? Сталин, Гитлер? То есть непременно злодей? Промежуточного, мелко-крупного, усредненного калибра нет? Мог ли жалкий Акакий Акакиевич стать Сталиным? Гитлером? А Раскольников — Наполеоном?
Образ Наполеона почему не удался Льву Толстому? Граф-литератор недотянул до мыслительного масштаба покорителя Европы? Почему Платон Каратаев занимал создателя романа-эпопеи больше?
Сталину и его приспешникам не давали покоя мелкие (сравнительно с амбициями коронованных кремлевских паханов), непонятно чему себя посвятившие гении. Маниакально надо было растоптать и растереть в порошок Булгакова, Платонова, Ахматову, Зощенко, надо было уничтожить Цветаеву и Мандельштама… И еще скольких! Повелители мух улавливали значимость подлинных властителей дум и создателей неполитических миражей и боролись с ними доступными их разумению методами.
Приспособленец
Даже классический приспособленец к режиму Валентин Катаев, на все лады воспевавший революционную романтику и сталинские головокружительные свершения, вынашивал в душе крамолу и разразился-таки (под конец своей долгой жизни) обличающим большевистский террор романом «Уже написан Вертер». Урвав у режима, которому угождал, все мыслимые блага, под занавес судьбы разоткровенничался. Наотмашь сказал о вождях: «Будьте вы все прокляты!». Это ли не приговор любой грубой попирающей силе — на века?
О чем свидетельствует пример столь долгой и все же отринутой мимикрии? О том, что старость безбоязненна? О том, что молодые годы надо посвящать удовольствиям, невзирая на совесть? Или о том, что надо блюсти совет булгаковского Мастера — ни о чем не просить злодеев? Именно Мастер заповедал эту сакральность, сам Михаил Булгаков еще как (вынужденно) просил, угождал и, вероятно, невообразимо страдал из-за этого. Поэтому и наделил идеального, не замаранного компромиссами персонажа своей болью и несостоявшейся житейской твердостью (а литературной воли ему еще как доставало)!
Мне скучно, бес…
«Художник не может не быть в оппозиции к власти». Расхожее утверждение. Но Достоевский и Гоголь — не были оппозиционерами. Иван Гончаров и вовсе служил цензором, а Салтыков-Щедрин — градоначальником. В оппозиции к действительности — их тексты, их неприятие того, что творится вокруг (и частью чего они, к своему ужасу или к своей вящей радости, являются). Темные и светлые стороны наличествуют в каждом, это с пугающей достоверностью запечатлел в «Черном человеке» Есенин. Из аналогичной когорты сумрачной и жуткая галерея помещиков во главе с Чичиковым, обитатели города Глупова, Свидригайловы и бесы Верховенские — но ведь не стали Верховенскими ни Гоголь, ни Щедрин, ни Достоевский. Значит, речь о безошибочном внутреннем векторе раздираемой противоречиями и конфликтами личности. Она бунтует против собственного несовершенства.
_Yalta_naberezhnaya.jpg/dw900h500.jpg)
