7 февраля 2020 года кассационный суд рассмотрит представление Генпрокуратуры, обжаловавшей решение об освобождении из-под стражи члена правления «Интер РАО» Карины Цуркан. Она стала первой обвиняемой в шпионаже (статья 276 УК РФ), которую выпустили из СИЗО до приговора. Сейчас Карина дома, с семьей. Она пригласила обозревателя «МК» к себе в гости, чтобы поделиться всем тем, что пережила.
В суд женщина собирается с вещами — она почти не сомневается, что ее отправят обратно в «Лефортово». А то время, что она провела на свободе, называет своего рода сбоем в системе.
Справка «МК»: «По версии следствия, топ-менеджер «Интер РАО» Карина Цуркан была в 2004 году завербована молдавскими спецслужбами. В период с августа по сентябрь 2015 года она вроде как трижды передавала некую информацию об энергопоставках, представляющую государственную тайну. Впоследствии часть сведений (переговоры «Газпрома» с Молдавией и Крымом) признаны не секретными, и из обвинения их убрали».
«Я не сплю, жду людей в масках»
Квартира Карины недалеко от редакции. Почти два года назад (когда Цуркан только задержали) я уже побывала, так сказать, в «логове шпионки» — тогда меня пригласила ее мама. Помню огромную собаку Багиру, которая сбивает с ног любого входящего на порог. На этот раз Багиру заперли в комнате. Дверь открыла сама Карина.
— Непривычно видеть меня на свободе? — шутит она.
— А вы сами предполагали, что освободят?
— Даже мысли не было. Я сказала адвокатам, чтобы передали маме: пусть не приходит на заседания суда. Каждый раз это бывает болезненно: ее пускают только на оглашение (дело секретное), и так с надеждой смотрит, что сердце разрывается. Но мама все равно пришла 16 января (в день изменения меры пресечения). Я старалась казаться максимально бодрой. И тут я услышала непривычные фразы...
Каков бы ни был закон, мы все были в диком шоке. Мои подруги умудрились приехать через 10 минут, причем со всеми своими детьми, включая недавно рожденных, и отвезли меня домой. Эта история со мной показала, кто настоящие друзья, а кто нет. Ведь первое время я удивлялась — а куда все подевались, почему не пишут? А мне объяснили: «Ваше дело о шпионаже. Вы токсичны для людей. Даже знакомство с вами может принести неприятности».
— И что сделали первым делом на свободе?
— Обняла наконец маму. Уже дома обняла сына, который примчался из школы, и Багиру.
— Кстати, как она вас встретила?
— Это чудовище (смеется) повело себя так, будто я просто уходила на работу (а меня не было год и семь месяцев). Она посмотрела, нет ли у меня чего съестного в руках, и на этом ее интерес ко мне угас.
— Кстати, про съестное. В «Лефортово» вам было тяжелее других, потому что вы вегетарианка и не ели ту пищу, что там раздают заключенным. Наверное, отъедались дома?
— Я съела чечевицу и любимый сыр, который нельзя передавать в СИЗО. Собственно, тема еды меня мало волнует. Но вы правы абсолютно: 80 процентов разговоров в изоляторе — об этом.
— Дома на мягкой кровати спится наверняка лучше, чем на жестких нарах?
— А вот и нет. У меня бессонница. Часа в 3–4 утра начинаются панические атаки. Я смотрю на дверь комнаты и вспоминаю, как меня вытаскивали оттуда люди в масках. Помню испуганный вид мамы. Перед глазами стоит эта страшная картина.
— Представляю. Чем занимаетесь все последние дни на свободе?
— Просыпаюсь и еду в следственное управление ФСБ на ознакомление с материалами. Я каждый день туда хожу, а в СИЗО за последние два месяца меня вызвали всего несколько раз на ознакомление. Так что на свободе быстрее в пять раз.
«Эти год и семь месяцев в «Лефортово» никому не отдам»
— Мудрецы считают, что тюрьма — это не просто испытание, это возможность осознать то, чего, может быть, никогда не осознаешь на воле.
— Так и есть. Пришло понимание, что мы никогда не знаем, в какую ситуацию попадем. Моя пионерская категоричность ушла. Раньше я была уверена: человек должен поступать только так или иначе, и тогда все будет хорошо. Я поняла две вещи. Во-первых, не факт, что обязательно будет хорошо. Второе — никогда не знаешь, как поступил бы при определенных обстоятельствах.
Я раньше вообще не знала, что такое СИЗО. И когда мне сказали: «Или подпишешь, что скажем, и пойдешь под домашний арест — или отправишься в СИЗО», — я не поняла до конца смысл этих слов. А сейчас я понимаю, что абсолютно любой может оказаться в изоляторе, независимо от того, виновен или не виновен, просто попав в какие-то обстоятельства. Вот, пожалуй, так.
Я эти год и семь месяцев никому бы не отдала. Это самое важное время в моей жизни. Да, я столько никогда не плакала, как в эти год и семь месяцев. Но это были не только слезы горя, но и радости. Самый ценный опыт для жизни.
— Слезы радости от чего были?
— Самое тяжелое в СИЗО — ты ничего не заешь о своих близких. Мама жива или нет? Что с сыном? Ты слышишь истории про других заключенных, которые пребывают в неведении, а потом появляется адвокат и сообщает скорбные вести. И ты в постоянной панике от этого. А я себя еще накручивала постоянно. И вот когда после всего выясняется, что мама в порядке, что сын передает пламенные приветы... Это такое счастье! А первые письма от подруг! А первое свидание (оно было через восемь месяцев после ареста). Все эти моменты безумно радостны.
А ограничения в СИЗО — это не страшно в моем случае. Я прекрасно существую в своем внутреннем мире и могу долго проводить время «сама в себе».
— Но ведь у вас была, можно сказать, невыносимая сокамерница — обвиняемая в теракте в петербургском метро Шохиста Каримова — которая ругалась матом, кричала, бесконечно смотрела ток-шоу по телевизору.
— Тяжело было ей, тяжело всем остальным. Но у меня нет негативных чувств к ней. И понимаю, что каждый из нас для кого-то из соседей не подарок. Ну вот возьмем меня. Я могу сидеть с книгой и молчать неделю. Кому это понравится?
— Кого-то из сокамерниц реально боялись?
— Не было такой. И ни одну я не могла сопоставить с образом зэчки. Все эти женщины — дочки, мамы. Все, кроме Шохисты, обвинялись по наркотическим статьям. С теми, кто попал за шпионаж и госизмену, меня не сажали — видимо, чтобы мы друг другу не "обменивались опытом". Шучу.
Одной из сокамерниц была хрупкая трогательная девушка, попавшая в беду. Ее жених находился тоже здесь, в «Лефортово». Оба попали в тяжелую ситуацию и нашли ошибочный выход из нее — наркотики. Ни в коем случае не надо оправдывать преступление (у меня сын подросток, я в ужасе от того, что происходит в стране с распространением наркотиков), но нельзя относиться ко всем как к заведомо потерянным личностям. У каждого свой крест, свой путь. Так вот они поженились в «Лефортово»!
— А кто-то из сотрудников у вас вызвал симпатию как человек?
— Да, и таких было немало. Я встречала даже тех, кто одним взглядом возвращал желание жить. И это правда, а не красивые слова. Конечно же, есть безразличные сотрудники, есть, так сказать, «работающие по внутреннему призванию». Но, повторюсь, больше тех, кто даже на такой работе остается человеком.
— А женщины-надзирательницы?
— Есть замечательные. Те, которые в баню выводят, и т.д. При этом некоторые сотрудницы привлекательные, ухоженные. Я смотрела на них и задала вопрос: почему они здесь? Но потом я поняла, что представление о сотрудниках — тоже мой стереотип.
— Как вам вообще жизнь в «Лефортово»?
— Первые несколько месяцев к тебе присматриваются — насколько ты можешь создать проблему в СИЗО. То, что реально нужно каждому новоприбывшему, — компетентный, грамотный психолог. Для меня шоком была первая встреча с психологом — это совсем молодой сотрудник (он уже больше не работает психологом, как я поняла, занимает другую должность). Первый разговор был удивительным.
— Он что, в качестве психотерапии предлагал написать признания и пойти на сделку со следствием?
— Нет, прямо так он не говорил. Я по своей наивности спросила: а сколько дней здесь буду? Он ответил: «В среднем 1,5 года. Но поговорите со следователем, может, найдете способ выйти раньше при определенных договоренностях». Я возмущалась: «Какие могут быть договоренности?». А он мне сказал, что письма будут идти долго, что свиданий, скорее всего, не будет.
Но, слава богу, он объяснил мне какие-то элементарные бытовые вещи.
— Например?
— Что женщина первым делом делает в камере? Старается отмыть пространство рядом. Все, что у меня было, это рулон туалетной бумаги, и я его использовала. А потом выяснилось, что это и есть тот самый рулон, который выдают тебе на два месяца.
«Я искусила человека на страшный грех — преступление»
— Вы говорили как-то, что знаете, кто стоит за вашим «шпионским делом».
— Я всегда настаивала на своей полной невиновности. У меня ни на каком этапе не было сомнений в том, кто из коллег стоит за этим делом против меня. Если бы была хоть малейшая возможность себя защитить и показать ситуацию реальную, не называя его имени, я бы это сделала. Нет ни малейшего негатива и желания отомстить. Но человек делает такое, что уничтожает не только меня, но и старую женщину и ребенка. Носить в себе столько ада при жизни — тяжело. Я ему не завидую.
— Вы не думаете, что он мог искренне считать вас шпионкой? И что дело не в конфликте, а в его убеждениях?
— Одно дело заблуждаться и сказать: вот Цуркан нехороший человек, и совсем другое — обвинить в страшнейшем (я лично считаю шпионаж и госизмену страшнейшими преступлениями).
Нет, дело в конфликте. Но я считаю, что в любом конфликте виноваты оба. В православии есть такое понятие — если кто-то совершил зло по отношению к тебе, то это ты искусил его на этот грех. Я понимаю, что я где-то своей избыточной гордыней искусила.
Первая попытка закинуть в ФСБ что-то, что меня бы дискредитировало и позволило убрать с должности, была в 2015 году. За мной наблюдали, меня прослушивали. Но тогда почему-то это не сработало. И я как работала с госорганами — правительством, министерствами, так и продолжала. И почему мне позволили находиться на всех важных совещаниях, погружаться в ряд серьезнейших для отрасли вопросов? Я была арестована только в июне 2018 года. Зачем понадобились три года?
— И почему, по-вашему, арест произошел в 2018 году?
— Сложился ряд факторов. Может быть, кто-то хотел перевести внимание на этот скандал, чтобы не увидели чего-то другого.
Очень грубо сделаны документы. Для меня это просто оскорбительно.
— Это вы про те документы, которые, по-вашему мнению, были сфальсифицированы и о которых вы говорили в недавнем обращении к президенту Владимиру Путину?
— Да. Главное доказательство — ксерокопия анкеты агента молдавской спецслужбы. В этом «документе», датированном 2004 годом, моя фотография с паспорта, сделанная только в 2008 году. Адрес, указанный в анкете, является моим с 2010 года (до этого я не могла даже знать, что буду там жить). Думаю, эта фальсификация произошла не без участия сотрудников силовых структур. Я говорю о двух-трех людях. Все остальные (а главное, их руководители) были искренне уверены, что нашли шпиона.
Я письменно обратилась в УСБ, попросила организовать мне встречу с ними. Я готова им рассказать про тех сотрудников, что могут быть причастны к фальсификации. Ответа до сих пор не получила. Жду.
— Но копия странной анкеты — надо полагать, не единственное доказательство. А как же перехваченные российской разведкой донесения молдавских спецслужб в НАТО (одно — о поставках российского газа в Молдавию, второе — о поставках электроэнергии в Крым)?
— Это ужасно плохо читаемые три копии материалов на английском языке. Сами материалы — перевод засекреченных писем министра энергетики России и его заместителя. Но я доступа к ним не имела, и вообще у меня никогда не было допуска к гостайне. Важный момент: есть рапорт сотрудников ФСБ своему руководству о том, что якобы в 2012 году я имела допуск. Но в том же документе в конце сказано, что такой допуск никогда не оформлялся. Как вам «ошибочка»?
Как я поняла, доступ к этим письмам имела внутренняя служба безопасности Минэнерго и кураторы от ФСБ (часто видела их в коридорах министерства).
Следствие на первоначальном этапе запросило внутреннее подразделение нашей службы — что плохого можете про нее сказать? И это подразделение шлет семь писем, в которых упоминаются имена, связанные с Молдавией. И там такая небрежность — пишут, что вот человек из госорганов, а его супруга такая-то (а они не муж и жена и вообще друг друга не знают), министерство экономики называется министерством финансов и т.д.
Сотрудник молдавской разведки некий Александр Попеску якобы завербовал меня в 2004 году, и все это время со мной взаимодействовал. Я с первого дня просила: покажите мне его. Вдруг я его знала под другим имением? Оказалось, в глаза не видела. И он СМИ сказал, что не знает, кто я такая.
Экс-советник председателя РАО «ЕЭС России», в прошлом министр национальной безопасности Молдавии, Валерий Пасат якобы продвигал меня по карьерной лестнице. Ему дозвонились журналисты, и он им ответил в духе, что помогать моей карьере в то время не мог, потому что… сидел в молдавской тюрьме.
— Почему вас все-таки отпустили из СИЗО и даже не запретили общаться со СМИ? Может, это как раз надежда на хороший поворот?
— Не знаю. Но надежда, конечно, есть.
У меня нет вопросов к следователю — умный, интеллигентный человек. Я убеждена, что у следствия есть понимание реальной ситуации. Сказать: «Да, мы погорячились»?! Допустить, чтобы меня отпустили по реабилитирующим обстоятельствам? Но в таком случае человек имеет право на все компенсации.
— А не по реабилитирующим?
— Это как? Признать, что я шпионка, но чуть-чуть, не сильно?
— Как воспримите, если вас отправят 7 февраля обратно в СИЗО?
— Как очередное испытание. Все эти испытания, безусловно, меня обогащают внутренне. И помятуя известную фразу «то, что нас не убивает, делает нас сильнее», я все время думаю: куда меня готовят? В космос?
Вся эта история со мной показала мне: если мы источаем страх, то создаем ситуацию, в которой мы обязаны будем бояться и дальше. Я больше не хочу бояться.
Читайте также: "Дай бог, чтобы пытали только так": ядовитые будни "изменников родины"
_Yalta_naberezhnaya.jpg/dw900h500.jpg)
