«Околдована, очарована...» — эта песня про меня. Ну и про вас, если вы женщина, конечно, тоже. А если мужчина, то «не падайте духом, поручик Голицын!» А! Вы — корнет Оболенский? Тогда «седлайте коня!»
Надо быть очень талантливым человеком, чтобы написать произведения, на которые откликается сердце. Михаилу Звездинскому это удалось. Он начинатель отдельного жанра в искусстве — любимого в России белогвардейского романса. А также автор баллады «Сгорая, плачут свечи», и, конечно, против воли так и поется: «…с ветром в поле когда-то повенчана».
А еще Михаил Звездинский — человек, который первый организовал ночные клубы в СССР, где гуляли и цеховики, и артисты, и поэты, и манекенщицы. Бывала там сама Галина Брежнева со своими кавалерами. Если добавить к этому, что Звездинский — дворянской крови, потомственный каторжанин, а жена его Нона — декабристка, то портрет любимца публики станет более ярким.
О себе, о времени, о белогвардейщине, о шестнадцати годах лагерей за антисоветчину, о том, как «оплавляются свечи на старинный паркет» благодаря Высоцкому, а Пугачева не поет перед грузинскими князьями, и прочих перипетиях судьбы Михаил Звездинский откровенно, как никогда, рассказал «МК».
— Михаил, вы по происхождению потомственный офицер?
— Я по происхождению музыкант, а вот по судьбе — потомственный каторжанин. Мой дед — кадровый офицер, полковник инженерных войск царской армии, участвовавший в Брусиловском прорыве. В 17-м принял революцию. Долгие годы он работал военспецом в ведомстве Орджоникидзе, занимался тяжелой промышленностью. А в 37-м был арестован. Подвело дворянское происхождение. Во время обыска молодой ГПУшник обнаружил его письма к своей жене, которые дед неизменно подписывал: «Целую нежно Ваши ручки, всегда влюбленный в Вас Поручик», ведь в мою бабушку он влюбился еще в юнкерском училище, они всю жизнь боготворили друг друга. Оттуда-то, кстати, и взялся в моей жизни «поручик». Ну а представитель органов тогда заявил: «В Красной Армии поручиков нет!» И в 38-м деда расстреляли.
Отец мой воевал еще в Испании, прошел всю Великую Отечественную. В один из дней эшелон, в котором он ехал, разбомбили немцы. Плен, а затем побег закончились стандартным сценарием: штрафбат и сталинские лагеря, откуда он не вернулся.
— Ваша мама воспитывала вас в духе памяти о традициях вашего рода?
— Воспитывала меня бабушка. Мама тоже хлебнула от горькой участи узницы. Была она скромной чертежницей проектного бюро Туполева и оказалась сослана в Павлодар по нелепому обвинению в выдаче каких-то секретных сведений. Потом маму освободили по амнистии, и она снова начала с утра до ночи строить советскую власть. Я ее видел только по воскресеньям. А вот бабушка моя была выпускницей Смольного института. Я очень многим ей обязан. Благодаря бабушке уже в четыре года я научился читать, в пять лет свободно писал. В раннем возрасте читал Булгакова — «Бег», «Белую гвардию» в самиздате — и Бунина. А по вечерам бабушка рассказывала мне историю своей необыкновенной любви и читала чудом сохранившиеся письма деда с фронта. Пожалуй, именно тогда в моем подсознании и зародилась тема белой гвардии.
— С какого момента началось ваше сопротивление советской системе?
— Я всегда был вне этой системы. Я даже не был ни октябренком, ни пионером. «Меня принимают в пионеры, дружина носит имя Павлика Морозова», — радостно сообщил я однажды бабушке, прибежав из школы. И услышал в ответ: «Не дай Бог, тот мальчик — исчадие ада. Он предал своего отца». И, вы будете смеяться, Бог не дал. На следующий день, играя с ребятами в снежки, я случайно залепил директору школы в глаз. Естественно, ни в какие пионеры меня не приняли.
Я был хулиган, за что меня не раз исключали из школы. Зато в 14 лет я уже зарабатывал деньги — играл на танцах. Затем поступил в музыкальное училище, где учился по классу ударных инструментов. И в 18 аккомпанировал почти всем звездам того времени: Майе Кристалинской, Марку Бернесу, Гелене Великановой... Потом начал исполнять свои песни в кафе «Аэлита», которое располагалось в Оружейном переулке.
— Оттуда пошли ваши знаменитые «ночники» — концерты в ресторанах?
— Начиналось все там. Мы играли джаз, тогда было очень сильное увлечение этим жанром. И там собиралась вся столичная богема, выступали шестидесятники: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Окуджава, Галич, Белла Ахмадулина. Была полная демократия: стоял микрофон, если ты поэт, композитор — выходи, читай, пой. И я пел там «Очарована, околдована», «Свечи», «Поручик Голицын»... Но напрасно мы радовались, хрущевская «оттепель» резко закончилась бульдозерной выставкой, и людей начали сажать за инакомыслие. А в «Поручике» в классическом варианте есть такие строчки: «Ведь завтра под утро на красную сволочь развернутой лавой пойдет эскадрон...», «За павших друзей, за поруганный кров наш за все комиссарам отплатим сполна...» и еще несколько подобных. В итоге меня подставила подружка, которая работала на КГБ. Хорошенькая! Так обожала джаз! Ну и позвала раз в гости попеть... Сели в машину, за рулем сидел ее брат, отъехали полкилометра — и свисток. Все из машины прыснули, а я остался. Патрульные заявили, что машина в розыске, в багажнике краденые вещи... Сколько я ни объяснял, что оказался там, на заднем сиденье, с гитарой, случайно, — все бесполезно. Полгода просидел под следствием в «Матросской Тишине» и получил два года условно. Так впервые мне объяснили, что я не то пою.
— Шестидесятники считали своим?
— Да, очень меня любили. Помню, в 72-м году я работал в Абхазии художественным руководителем московского варьете, а музыкальным руководителем был Пресняков-старший. А маленький Вовик бегал по залу, и ему, мальчику-красавчику с кудряшками, давали по 50, по 100 рублей, чтобы отнес в оркестр. Там пела его мама — Лена Преснякова. И приехал тогда в Абхазию Евтушенко на какой-то там симпозиум. Я его познакомил с нашим хореографом, она такая яркая была. Мы каждый вечер где-то вместе ужинали, и он мне несколько раз говорил: «После «Поручика Голицына» и «Очарована, околдована» ты можешь уже больше ничего не писать. Ты этими балладами сказал свое слово и в поэзии, и в музыке». Но я не послушал и написал еще несколько сотен песен, романсов, баллад.
— И сколько при этом вы провели ремени в местах не столь отдаленных?
— В общей сложности 16 лет. Cледующий срок я отмотал уже на строгом режиме. Дело было в армии. Сперва я служил в армейском ансамбле в Томске, но, поскольку не отличался дисциплиной, был отправлен для исправления в стройроту. И вот там я получаю телеграмму: «У мамы инфаркт, она при смерти». Я — к начальству, а оно ни в какую: «Не отпустим, и все!» Я сцепился с капитаном. А потом ушел из части. Продал свою очень дорогую английскую ударную установку «Премьер» и на перекладных добрался до Москвы, нашел врачей, достал дорогие лекарства и выходил мать. Слава богу, она жила потом еще очень долго. А меня по возвращении арестовали за «самовольное оставление воинской части с нанесением оскорбления старшему офицеру». И в итоге я получил пять лет строгого режима, которые и провел на лесоповале, в тайге Краслага. Но основной срок я получил позже — за «организацию ночных банкетов во внеурочное время с извлечением дохода» и, главное, за «антисоветскую пропаганду», это было уже в 80-м году. А если бы мое творчество не нравилось Галине Брежневой, расстреляли бы...
— Галина Брежнева была вашей поклонницей? Как вы познакомились?
— В 1969 году открылся ресторан «Сатурн» на улице Кирова, я из него сделал первый «ночной клуб» в СССР. Приходили после 23.00 люди со служебного входа и при плотно задернутых шторах кутили до утра. Работало кабаре, гости играли в карты на бешеные деньги, которые лежали на столах горками. Там я и познакомился с Галей Брежневой, нас свела ее подруга Энесса — очень известная в «золотом» тусовочном мире модель. Мы обменялись телефонами, и она начала приходить. И позже, в 70-е, когда я открывал рестораны «Архангельское», «Русь», «Сосновый бор», «Старый замок», «Иверия», она там тоже бывала. Приезжала с охранниками, те оставались в машине, Галя их не пускала в зал, где у нее были свои столики. Она тогда переживала любовь с Игорем Кио, это были настоящие чувства, хотя Игорь был намного младше ее. Тогда по распоряжению Гали в выходной день открыли загс и расписали их, и они уехали в Сочи гулять. Но доложили Брежневу, он приказал брак расторгнуть. Галя сама мне об этом рассказывала, плакала... Ее скоропалительный брак с Кио разрушили беспощадно: Игоря отправили куда-то в Новосибирский цирк, а ее посадили под домашний арест. Потом у нее был роман с Лиепой, и мы ходили в Большой театр.
Галя много хороших дел сделала, а по жизни богемная была женщина.
— Вы бывали у нее дома?
— Да, в доме на Малой Бронной она занимала целый десятый этаж. Любила накрыть стол, сама пила перцовку, мне наливала мартини. Потом я брал в руки гитару и пел, а она сидела на пушистом ковре с бокалом в руке и подпевала мне: «Очаро-о-ована, околдо-о-ована». А однажды зашел ее тогдашний очередной муж — 1-й зам Щелокова, а она ему говорит: «Слышь, ты, генерал, возьми стакан и стоя выпей за Мишенькино здоровье. У него искра божья, а ты у меня — «енерал». И тот пил, хотя желваки у него просто ходили ходуном. Мне это было неприятно, я ее спросил: «Зачем так?» А она ответила, дескать, пусть он знает свое место. Когда меня арестовали в последний раз, целый месяц не предъявляли обвинительного заключения, ждали: вдруг Галя позвонит? Но она не позвонила: как раз тогда на полгода ушла в запой.
— Кто еще из знаковых персон гулял на ваших ночных тусовках?
— Цеховики, фарцовщики, валютчики. Я хорошо знал преступный мир, с кого-то не брал деньги за вход, а он сначала стоил 50 рублей, потом 100, 200 и, наконец, 500.
— Кто из звезд у вас тогда работал?
— Многие, но переодически. Кузьмин, Барыкин, Мазаев, Градский, Буйнов. Долина у меня работала долго, примерно год, она приехала из Одессы, пела джаз. В «Старом замке» работала. Все звезды тех времен у меня выступали и хорошо зарабатывали — по тысяче за вечер. Саша Серов работал. Как-то они с Игорем Крутым пришли ко мне в Ялте, у меня кончились деньги, и я сделал «ночник», чтобы тысяч 10 подзаработать. Я им столик накрыл, они сидят в уголочке, а рядом женщины все в бриллиантах, и деньги грузины кидают пачками. Они сидели, открыв рот, тогда же 5 рублей за песню для музыканта были большие деньги, а уж если 10! Позже Долина Серова ко мне привела уже работать.
— А Крутой и Пугачева выступали?
— Крутой — нет. Пугачева приезжала погулять и иногда выходила спеть пару песенок в стиле рок-н-ролл. У нее тогда был роман с Леней Гариным, я всегда наказывал, чтобы для них накрыли отдельный стол со всяческими яствами. Денег, разумеется, никто с них не брал. Однажды гулял у нас один грузинский князь, подзывает меня, дает пачку денег — 5 тысяч пятидесятирублевками: «Пусть Аллочка споет!» Я принес ей, объяснил ситуацию. А она в тот момент только выиграла «Сопот» и «Золотой Орфей», это был 76-й год, но была еще очень небогата. Как сейчас помню, пришла в курточке на искусственном меху и в каком-то зелененьком платьице... В общем, деньги ей были нужны. Но она говорит: «Нет! Передай, что я с князьями не знакомлюсь, я — Пугачева, и фамилия у меня бунтарская!» Я дал возврат, чему там были очень удивлены.
А в 76-м году произошел такой забавный случай: был такой ресторан в Одинцове — «Греми», назывался так в честь коньяка, так Алла настояла, чтобы его (неофициально, конечно) переименовали в «Арлекино» в ее честь. И Татьяна Иванова, художница, сделала портрет Аллы, где та выходит в своем знаменитом балахоне на сцену. Антонов и Крамаров повесили его на стену.
— Кто еще из бомонда бывал у вас?
— Приезжали Ира Алферова с Сашей Абдуловым, Валя Смирнитский, Боря Хмельницкий, Высоцкий. Мы дружили с Володей где-то с середины 60-х, он мне часто пенял, что я избегаю острых тем, говорил: «…витаешь в облаках: аксельбанты, эполеты». А я ему отвечал: «У меня в жизни были свои пятилетки — в лагерях строгого режима». И вот однажды он приходит ко мне на день рождения, приносит в подарок лист бумаги, на котором написано: «Оплавляются свечи на старинный паркет. Дождь стекает на плечи серебром эполет...» Это были стихи для меня. Я написал музыку, получился красивый романс.
— Когда и за что вы получили последний, самый большой срок?
— Это был 80-й год. Шла подготовка к Олимпиаде, Москву чистили от неугодных элементов. Меня предупреждали, что надо сидеть тихо, но приехали мои подруги, модели, манекенщицы, целая компания на 10 машинах, и уговорили сделать им “ночник” на 8 Марта. Сказали: «Мишенька, ну это же наш праздник!» И вот мы сняли ресторан «Азов» на Крымском проспекте и всю ночь, с 8 на 9 марта, гуляли, а в 9 утра начался захват. Такие маски-шоу! Я был на втором этаже, на эстраде, в карденовской «тройке»... И вдруг вышибают двери, врываются: «Наркотики, оружие на стол!» Ну, у кого что было — сбросили под столы, потом всех арестовали, подогнали автобусы, привезли на Петровку... 300 человек в соболях, в норках, в бриллиантах слонялись по коридорам, их по очереди допрашивали: «А вы платили за вход? А звучали песни, где были строчки про «красную сволочь?» Нашлось несколько человек, кто показал, что Звездинский — очень богатый человек, что вход стоил двести рублей с человека...
Потом всех задержанных отпустили, а меня оставили. В ходе следствия меня допрашивал генерал по особо важным делам.Например, их интересовал один бизнесмен Шалва, очень хотели его посадить. А на моих «ночниках» он любил музыкантам дать тысчонку — тогда это были огромные деньги! — чтобы они пели «Боже, царя храни!». Сам поднимался с бокалом шампанского в руках и говорил гостям: «Давайте выпьем за государя-императора!» Вот генералу тому очень хотелось, чтобы я это подтвердил. Обещал, что освободят за это прямо в зале суда. А я говорил: «Нет, не помню такого...» И генерал тогда сказал мне: «Мы тебя отправим туда, где телята Макара съели!» Следствие закончилось, на суде прокурор просил 14 лет, дали 12, обвинение — антисоветская пропаганда плюс незаконное предпринимательство. Сдержал генерал обещание: отправили меня за 10 тысяч верст, мы почти 8 месяцев шли этапом.
— На зоне вас как встретили?
— За то, что я никого не выдал, авторитетные люди из Москвы заранее отправили малявы: «Не дай бог кто косо посмотрит! Звездинского не трогать!» — и приняли меня на зоне хорошо. Конечно, были совсем тупые быки, приходилось с ними объясняться кулаками, но в общем встретили тепло.
— Какой работой занимались?
— Пришел я на зону, а это был лесоповал в Бурятии: три тысячи заключенных, строгий режим, смотрю — начальник лагеря листает мое дело. А мне туда кроме паспорта и трудовой книжки положили пачку фотографий, где я с «Бони М», которые приезжали тогда на гастроли, с Марьяновичем, даже с Элтоном Джоном, с которым мы встречались в Ленинграде. Не говоря уже про общие фотографии с Пугачевой, Понаровской, Ротару, Георгиади, Лещенко... Положили мне их в личное дело, чтобы показать, какой я авантюрист международного масштаба, вот со всеми звездами знаком и возил через них контрабанду... Но начальник посмотрел и сказал, что, дескать, лес у него есть кому валить, а я буду заведовать библиотекой. А библиотека та состояла из сочинений Маркса да Ленина... Я начал с того, что попросил смотрящего на зоне: «Пусть все принесут толстые журналы», собрал их, «Иностранная литература» там была, «Нева», “Москва”. Потом умельцы их переплели, и через полгода у меня уже было 300 томов в личной библиотеке. Мне еще книги с воли присылали бандеролями. И вся зона, наконец, начала читать интересные книги. Потом раз в год — концерт, соревнование между всеми лагерями, мы всегда занимали первое место.
Короче, так прошло 7 лет и 7 месяцев, и встал вопрос о моем освобождении досрочно. Но начальник режима сказал: «Есть указание из Москвы не только не освобождать, а раскрутить за склонность к побегу!» А я на свободе занимался карате у Иншакова и хорошо был подготовлен к боям. И вот разминаюсь вечером, конечно, собирается толпа посмотреть на тренировку, я объясняю, что к чему... И нашлись те, кто настучал... Через 5 дней прилетает: «Готовится к перевороту» — и меня на 15 суток в карцер. Вообще, когда хозяин, то есть начальник колонии, уезжал, меня частенько прятали на 15, а то и на 30 суток в бур.
— Не прошла зона даром?
— До 60 лет было все нормально, я играл в теннис, был в спортивной форме. Потом случился перитонит, полостная операция. Три раза разрезали живот. Мне запретили петь, потому что, когда поешь, работает диафрагма, я же вживую всегда работаю. Несколько лет обо мне мало слышали, потому что я все это время провел на больничных койках и был очень близок к небесной канцелярии. Всего перенес 5 операций, диагностировали онкологию, инфаркт, и еще было несколько серьезных проблем. Оказался в реанимации, находился между жизнью и смертью.
Меня и сегодня еще ждут 2–3 операции, но к Новому году, надеюсь, я буду в полном порядке. С каждым днем чувствую себя все лучше и вот решил вернуться на сцену. Предлагают сейчас небольшой тур по регионам, так что поезжу с концертами. Вернусь к своей публике, буду счастлив увидеть своего зрителя, женщин... Я так обожаю женщин! Люблю, и преклоняюсь перед ними, и все лучшее посвящаю им. И если «Поручик Голицын» — баллада, которую я написал в 60-х, до сих пор считается мужским гимном, то «Очарована, околдована» — гимн всех женщин мира. А “Сгорая, плачут свечи” до сих пор поет студенчество.
— Знаете потомков своих героев?
— В Сан-Франциско наши посольские познакомили меня с потомками самой первой волны белой эмиграции. И там были потомки князей Оболенских, Юсуповых, приходил на концерт Владимир Толстой. Я выступал для них и еще для двух президентов: в зале находились Буш-старший и Ельцин. Это было в 90-е годы. А внука Голицына я встретил в Париже. Тогда там был послом Орлов, я сделал концерт, а он пригласил последних из рода Романовых. Потом уже они пригласили меня в свой салон, и вот там-то я встретил и Шереметьевых, и Голицыных. Владимир Голицын мне тогда сказал: «Видимо, вы написали свой романс про моего деда». Потом помолчал и добавил: «Только он никогда не падал духом. И я тоже». Он очень смешно говорил, а когда я ему заметил: «Вы очень красиво картавите», — возразил: «Я не картавлю, я грассирую».
— «Очарована, околдована» вы посвятили своей жене Ноне?
— Эта песня посвящена всей красивым женщинам мира. И Ноне, конечно, тоже. Мы 40 лет вместе, она не только меня ждала, она приехала ко мне, как декабристка. Осужден я был с конфискацией по всем статьям, и у меня оставалось каких-то 50 рублей, которые я зашил в одежду. Так вот половину из этих денег я отдал, чтобы письмо Ноне отправить с информацией, куда меня везут. Сначала все надеялся, что это будет Владимир или Тверь, за что и было уплачено, но генерал оказался слову верен, и я поехал Владимир–Казань–Свердловск–Омск–Томск–Иркутск–Улан-Удэ, потом в тайгу, в лагерь... А с Ноной мы тогда еще не были расписаны, у нас просто был красивый роман, и я ей оставил 30 тысяч с предложением купить себе что-нибудь, ну там шубу, например. А она вместо этого приехала ко мне на перекладных: на нартах, на собаках, на оленях... Приехала и привезла с собой эти самые деньги. Я тогда вручил майору тысчонку с просьбой: «Дай нам пять суток!» Остальные деньги Нона передала крановщику, был у нас такой вольнонаемный. Он обожал мои песни и приносил мне в зону необходимые вещи, можно сказать, на эти деньги я прожил восемь лет.
У Ноны же через 9 месяцев после того свидания родился наш сын Артем Звездинский, сегодня он популярный промоутер многих ночных клубов, популярен у молодежи. У него два высших образования, семья, ребенок.
Ну а я по-прежнему молод, здоров и полон желания выступать!
_Yalta_naberezhnaya.jpg/dw900h500.jpg)
